Додо - Страница 14

Поскольку связного рассказа из него не вытянуть, я стала задавать самые простые вопросы. Случилось еще одно убийство? Кто убит — мужчина или женщина? Мы ее знаем? Бомжиха, как и мы?

Робер отвернулся, снова прижав к уху орущее радио. Фредди жалобно хныкал, икая и всхлипывая вместо ответов.

Я тряхнула его за лацканы, которые тут же оторвались с жутким треском. А я ведь не так уж сильно дернула.

— Ты–то с чего весь в крови, а? Может, ты ее и убил?

— Зачем мне ее убивать? — простонал он.

— Может, ты ее натянуть хотел, а она была против?

Внезапно он перестал плакать и напыжился:

— Каждый вправе искать человеческого тепла, верно? И потом, у нас вроде свиданка была, ну и вот…

Ну и вот — поиски человеческого тепла завели его с полчаса назад под своды хорошо нам всем знакомого самодельного шалаша, что на улице Габриэль, на небольшом пустыре, по недоразумению забытом земельными спекулянтами. Это было жилище Жозетты, которая одно время работала официанткой в ресторане на площади Тертр, но из–за склонности выпивать с клиентами сначала потеряла мужа, а потом и детей, лишившись родительских прав. Такое горе можно залить только еще большим количеством алкоголя, и как гласит предание, она опустилась с невиданной в квартале скоростью. Но в конце концов, опуститься — еще не значит умереть, и каждый имеет право на жизнь наравне со всеми прочими, пусть даже это единственное равенство, которое нам остается, а Жозетта была равнее других, потому что много смеялась, приговаривая, что лучше смеяться, чем плакать, хотя от ее смеха иногда просто кишки скручивало.

Фредди рассказал, что зашел перемолвиться словечком с Жозеттой, а потом, раз она ничего не отвечала, решил, что молчание — знак согласия, и заполз к ней в шалаш: она была еще теплая, но странно липкая, и тут он наткнулся на нож, который торчал у нее из груди. Подскочив, как пружина, он обрушил шалаш себе на голову. Вопя и выбираясь из–под обломков, он обнаружил послание и помчался меня предупредить. Какое послание?

Несмотря на пару оплеух, которые я ему навесила, он и слова больше не выдавил, в отличие от проходившей мимо дамы, заявившей, что стыдно нападать на того, кто слабее тебя, а поскольку на меня снова накатил страх, я взорвалась — с некоторым перебором, должна признать, тем более и Квази вмешалась, добавив, что если кому не хватает оплеух, то у нее приличный запас накопился за все годы, что она их получала, а руки так и чешутся поделиться… словом, дама удалилась весьма быстро, втянув голову в плечи, но никто даже не засмеялся.

Я собрала вещмешок и спросила, есть ли добровольцы. Робер уплыл на своих радиоволнах, покинув мир живых. Салли была не против: она рассудила, что идея обзавестись собственным почти настоящим домом очень неплоха. Фредди уселся на землю, дабы обозначить, что в эти руки он уже подавал, а Квази обратила наше внимание на то, что если мы прошляпим помойку, то конкуренты дремать не будут. Короче, я отправилась одна.

Как уже было сказано, со страхом можно договориться. В любом случае, я должна была увидеть. Все равно это не могло быть хуже, чем то кино, что прокручивалось у меня в голове. Я так думала.

7

Мы все знаем, где лаз на пустырь Жозетты, но никто им лишний раз не пользуется. Ее терпят, потому что она там одна. Стоит расположиться табором, как погонят всех и ее саму в придачу. Мы не дурее тех, кто живет под крышей, просто нам неохота сушить мозги, выставляя их напоказ.

Я стараюсь не тянуть время, но кое–что пояснить придется. Мне довелось повидать столько же мертвецов, сколько любому другому, хотя подпорченных среди них было больше, чем на вашей памяти, но такого подпорченного мертвеца, как Жозетта, и в закоулках морга нечасто встретишь.

Шалаш походил на детское сооружение. Шесть врытых в землю ветвей, поверх них — накидка, а поверх накидки — куски пластиковых мешков, прижатые для верности камнями. Все это разлетелось в стороны, образовав неровный периметр, — кроме накидки, которая скрывала верхнюю часть тела. Видны были только ноги, раздвинутые под прямым углом, две толстые белые сосиски, такие распухшие, что не разобрать, где кончаются ляжки и начинаются икры. Бурые подтеки на коже уже подсохли, но всюду копошилась возбужденная мошкара.

Тишина была такой густой, словно воздух застыл, соприкоснувшись со смертью. Жозетта всегда носила ярко–желтые «найковские» кроссовки, которыми ужасно гордилась. Со временем цвет их сохранился лишь в воспоминаниях, но от вида этих старых башмаков с наполовину отклеившимися подошвами, потрескавшихся от грязи и износа, сжималось сердце.

Выше накидка собралась комом.

Я должна увидеть, это было сильнее меня. Ухватилась за складки, я медленно потянула накидку вверх, будто боялась сделать Жозетте больно. Потом безуспешно попыталась найти оружие, которое могло нанести такие раны. Наверно, молоток, причем — большой молоток. На месте лица Жозетты была впадина. Один глаз был выбит и валялся рядом, вмятый в траву. Еще много чего было выбито и запуталось в волосах. Оставался кусок черепа с нетронутым ухом, доверху заполненным свернувшейся кровью, а в этом куске — вязкая жижа, в которой суетилась местная живность.

Я отпустила накидку, она упала, но недостаточно быстро. Все отпечаталось в моем мозгу с точностью лазерной копии.

Я не думала, что во мне осталось столько жалости — жалости, от которой камни бы потрескались. Я никогда не отказывала Жозетте в глотке выпивки, потому что на трезвую голову ее печаль потрясала вас, как чистая, неразбавленная трагедия. Ее карманы всегда были набиты всякими сластями, и когда мимо проходил ребенок, она протягивала ему полную пригоршню, вымаливая крошечный поцелуй, а матери торопливо уводили своих малышей подальше от грязи и нищеты. «Их надо понять, — говорила она. — Если б мои малыши вдруг прошли мимо, я б их даже не узнала». Но стоило ей тяпнуть, как она становилась самой разудалой из всех нас. Объявляла: «Сегодня я угощаю, тащите сюда весь ваш цветничок, и у меня будет королевский букет».