Додо - Страница 40

Я полагала, что по крайней мере в большом магазине я смогу все выбрать так, чтобы ко мне никто не лез. Размечталась! Ни одна клиентка не собирала вокруг своей немытой персоны столько продавщиц, старших и младших, рассыльных, сторожевых ищеек и прочей шушеры. Сначала они хотели выставить меня вон, но я улеглась на пол. Тогда они доволокли меня до лифта, но тут я наконец вытащила свою пачку банкнот и стала умолять позволить мне купить чистую одежду, обещая ничего не трогать, а потом, словно прокаженная, должна была пальцем показывать — это, это, и это — в окружении охранников, стоявших вокруг санитарным кордоном, дабы уберечь население от опасности заражения, и правды ради должна признать, что из–за усталости, волнения, унижения, а главное, из–за хронического перебора с цветом хаки, я уделила недостаточно внимания цветовой гамме.

19

Когда больше не видишь собственного тела и измываешься над ним, насколько позволяют обстоятельства, то в конце концов забываешь, какое оно. Всеобщий двигатель выживания толкал меня вернуться в «мир внутри», и я силой тащила своих спутников туда же, не думая о последствиях. Чем ближе подходила я к границе этого мира, тем сильней ожесточалось мое сердце, а поскольку нежным оно и так никогда не было, я в ускоренном темпе превращалась в неудобоваримую старую ведьму.

Короче, я вернулась в помывочную, попросила передать Роберу пакет с вещами. Шмотки были женскими, но Робер не очень высокий и не очень накаченный, а джинсы всегда джинсы, и майка тоже.

Мне пришлось взять два шкафчика, чтобы запихать все наши вещи. Я разделась в кабинке. Было жарко, но меня трясло. И с каждым снятым слоем рос мой страх. Не нагота делала меня уязвимой, а исчезновение тех барьеров, за которыми я укрывалась и которые отделяли меня от окружающего мира. Убийца доказал, что способен пересекать эти барьеры, и теперь они только держали меня в плену. Трудно покинуть клетку, в которой оставалась так долго. Я больше не знала, по какую сторону расположена реальность, и не провела ли я все эти годы, просто разыгрывая роль Додо, которая от этой реальности прячется.

Нечто подобное происходило и с моим телом. Оно было незнакомым. Здесь, в этой узкой кабинке, оно робко возвращалось к тем движениям, которым мешал груз многих слоев заскорузлой одежды, и мне кажется, именно в тот момент я во второй раз подумала, что возврат к другой жизни возможен и что я, быть может, совершаю доброе дело, увлекая моих товарищей за собой. Я их отмыла, я их одену, дам жилье и пропитание. Речь шла не только о том, чтобы спасти их жизнь, но и о том, чтобы предложить им другую взамен. Чтобы у них тоже наконец появился выбор.

Короче, я совсем сбрендила. Я спокойно разрушала всю их иммунную систему, не имея в запасе никакой вакцины.

Я скомкала свою военную форму и запихала ее в пакет из магазина «Прентан». Если бы рядом был мусоросжигатель, я и секунды бы не колебалась — такой я вдруг преисполнилась уверенности. Прощай, Додо, здравствуй, Доротея.

Направляясь в душевые кабинки, я краем правого глаза заметила какое–то движение. Я могла пройти, не останавливаясь, но бывают чисто инстинктивные поступки, и я остановилась, оказавшись перед длинным настенным зеркалом: в конце концов, навернуться можно и на ровном месте.

То, что мои груди, которые всегда были тяжеловаты, обвисли и уткнулись носом в живот — это было им на роду написано. То, что я болталась внутри собственной кожи из–за отсутствия упражнений и дерьмовой диеты, и потому торс у меня стал как у рахитика, вроде дырявой гармошки, которую невозможно растянуть, — это можно было пережить, но остальное… как вам сказать? Я напоминала резиновые песочные часы, в которых песок высыпался вниз, оставив верхнюю часть сдутой и раздув основание, начиная с талии. Повернуться я не осмеливалась, только обеими руками вцепилась в собственные ягодицы. Мне казалось, я вижу, как желтоватый жир выдавливается через поры. Я перевела удрученный взгляд выше, на свое лицо, и был ли то эффект контраста или реальность, но мне показалось, что свершилось маленькое чудо. У меня еще оставались одна или две болячки на губах и кое–где красные сеточки от лопнувших сосудов, но общее впечатление было вполне приличным, а глаза цвета текучей изменчивой воды были похожи на настоящие. Я не обрела еще прежнего овала лица, но одутловатость оставалась только внизу, ближе к подбородку. Мое запаниковавшее было эго взлетело вверх еще быстрее, чем до этого съехало вниз, и я прижала к себе пакет с мылом, шампунем, кремами и прочими атрибутами наших сегодняшних верований.

Веселым голосом я объявила о своем прибытии Салли — душ в ее кабинке был включен во всю мощь, судя по плеску за перегородкой. Она не ответила.

Я бросила все притирки старой дуры на кафельный пол и застыла, оторопев и не решаясь зайти и глянуть. Есть предел тому ужасу, который можно пропустить через себя за два дня. А главное — Салли была частью меня самой. Не потому, что она спасла мне жизнь, не потому, что ее упрямое жизнелюбие, несмотря на ужасную физическую ущербность, заново запустило мой собственный уже глохнувший мотор, не потому, что она наглядно показывала, как великодушие делает человека в сто раз прозорливей, чем ум без сердца, а из чисто эгоистических соображений: она была единственным человеком, который реально оправдывал мое существование.

Поскольку я одна, бесполезно ждать, что кто–то другой возьмет ситуацию в руки. Я выбралась из своей клетушки. Слышно было, что работал только один душ. Заведение пустовало.

Я подергала дверь Салли и вынуждена была признать очевидное. Она была закрыта изнутри. Я осела на холодный кафель, и холод придал мне немного сил: я заметила часть Салли, очевидно, притулившейся в углу душа. Лица ее я не видела. С нее бесконечным потоком текла черная вода.