Додо - Страница 49

Я устроилась в кресле Хуго, скрестила ноги на столе, откинула голову назад, будто закрыв глаза, я могла заставить исчезнуть ту ловушку, которую называют жизнью. А поскольку нас никогда и на пять минут не оставляют в покое, зазвонил телефон. Естественно, я сняла трубку и сказала «алло». Это было не самое любезное «алло», но после нескольких мгновений тишины на том конце повесили трубку.

Звон стаканов возвестил о возвращении адвоката. С осуждающим видом он поставил передо мной поднос — не знаю, относились ли его эмоции к моим ногам или к алкоголю. Мне было непросто налить стакан, но я умудрилась наполнить его до краев и осушить одним духом.

Мне сразу стало лучше, и я смогла искренне улыбнуться Линьеру–Берковье, который в ответ вжался в свое кресло.

Потом взял себя в руки, выпрямился, скрестил руки на коленях и, тяжко вздохнув, словно я была юной правонарушительницей, которая опять взялась за старое, несмотря на все усилия вернуть ее в нормальное общество, заявил:

— Ну, с чего вы вдруг решили превратить жизнь бедняги Хуго в сущий бардак? И после стольких–то лет?

Клянусь, я была настолько ошеломлена, что не нашлась, что ответить.

Я плеснула себе второй стакан, не пролив ни капли. Кстати, это было ореховое вино. Жуткая мерзость.

— Вы же не думали, что я дам себя угробить и даже не стану дергаться.

— Бедная моя Доротея, они не должны были вас выпускать.

— Хватит морочить мне голову: сумасшедшей я никогда не была. У меня и так нелегкая биография, не надо грузить ее еще и вашим враньем.

— Хуго всегда был слишком деликатен с вами. Правда заключается в том, что вы никогда не являлись образцом душевного равновесия. Человек, который признаётся в убийстве и не может вспомнить, куда подевался труп, — поверьте мне, такое не часто встречается.

— Верно, вот только трупа не было, как вам хорошо известно.

В комнате было не так жарко, чтобы объяснить капли пота на его лбу. Без всякого сомнения, моя несокрушимая логика действовала ему на нервы. На самом же деле я, как обычно, целилась на пару кабельтовых мимо цели.

— Не буду настаивать. Ну а сегодня откуда вы взяли эту несуразную мысль, будто вас пытаются убить?

— С потолка. Но, как заметил бы слепой, одна деталька мешается: трупы. Причем несколько трупов.

— Поверьте, Доротея, вы мне кажетесь вполне живой.

Все это с успокаивающей улыбкой и жутко напоминало наши прежние беседы.

У меня не было ни малейшего желания пересказывать ему всю историю с самого начала, хотя от надутых как индюки стряпчих моя поредевшая, но чувствительная шерсть всегда становилась дыбом.

— Мэтр Линьер, посмотрите мне в глаза и скажите, что не вы на этом самом месте обсуждали с Хуго мое убийство. И это не вам он объявил по телефону, что я клюнула на все его дерьмовые объяснения.

— Глаза в глаза — я это категорически отрицаю, бедная моя девочка.

Ну просто Миттеран и Ширак без кинокамер, но я точно знала, что, в отличие от наших знаменитых прототипов, мы оба не врем. Кстати, его уверенность на какое–то время сбила меня с толку. Он добавил:

— Возможно, меня исключили из коллегии, хоть и не вполне справедливо, но можете мне поверить, я никогда не был замешан в убийстве.

Ослик боится палки. Он говорил правду.

Ладно, так мы и на йоту не продвинемся, а я начала уставать, да и какая, в сущности, разница? Я перешла на другой язык, чтобы вернее вывести его из себя.

— Слушай, Линьер, прижми очко, кончай вонять и четко ответь через верх на единственный вопрос, который меня волнует. Где Поль Кантер? Как мне его найти?

Его толстые дряблые щеки задрожали, он вскочил, размахивая, как мельница, руками, и потребовал, чтобы я прекратила пить. У меня припадок. Это не страшно. Он сейчас вызовет врача, и мне помогут.

Очень жаль, что дело до того дошло, но он протянул руку к телефону — он и правда считал меня сумасшедшей, он всегда считал меня сумасшедшей, и уж конечно не мне бросать в него камень, но я не испытывала никакого желания присоединяться к стаду себе подобных. Поэтому я вытащила свою «беретту», у которой было большое по сравнению со мной преимущество: ее сразу услышали и ей сразу поверили.

Линьер отступал с поднятыми руками, пока не наткнулся на кресло, где и распластался, как выплюнутая жвачка.

Не опуская рук, он подробно объяснил мне, почему было бы серьезной ошибкой его убивать. Я не стала разубеждать его в тех намерениях, которые он мне приписывал. Спокойно повторила вопрос, на который он ответил визгливым голосом.

— Поль умер, Доротея, вы убили его.

Я на секунду задумалась над тем, как бы сменить колею, и зашла с другой стороны:

— Поль, конечно же, зовется теперь не Поль. Вы ведь тоже зоветесь больше не Линьер, а Берковье? Поэтому, говоря другими словами, есть ли кто–нибудь еще в окружении Хуго, кто был бы ему достаточно близок, но оставался в тени, если вы понимаете, что я имею в виду?

Ореховое вино, может, и отвратительно, но нейроны подстегивает, как ничто другое.

— Доротея, ну как вас образумить? Ваше сравнение никуда не годится. Меня–то не убивали. И я мог сменить имя из личных соображений. Что и сделал. С другой стороны, Хуго знал вас, вы знали Поля, но это не означает, что они оба знали друг друга. Ведь они не были знакомы.

Избыток логики приводит к бессмыслице. Я постаралась смириться. Или этот старый осел действительно ничего не знал, или был еще более упертым, чем я. Чтобы напомнить ему о нашей нынешней иерархии, я всего лишь заметила, что он еще не убит, но и такая возможность по–прежнему рассматривается.

Он вздохнул — в знак того, что вступает на болезненную почву.